Соул Мэн заржал — у бабы не было зубов, а на роже торчала какая-то стрёмная хрень.

— Твою мать, — выдавил он сквозь смех. — Ну ты и извращенец, раз готов свой агрегат в такое дерьмо совать.

Их было восемь, в замызганных чёрных шмотках — обычные вьетнамские крестьяне, которых пользовали все, кому не лень: мы, северяне, французы, япошки. Каждая сволочь, что тут проходила — а проходили в разное время почти все — считала своим долгом нагадить этим людям, а они только терпели. Унижения и пинки под зад были для них как утренняя рисовая похлёбка — другой жизни они просто не знали.

Поначалу я их люто жалел, но семь месяцев зверств, смерти и злобы превратили мою душу в камень, из которого уже и искры не высечешь. Так что я просто пялился на них дохлыми глазами, как выброшенная на берег коряга.

Старик зыркнул на меня — его морда была как выжженная солнцем, исхлёстанная ветром маска, прокопчённая до бурого цвета и жёсткая, как ремень для правки опасной бритвы. Глаз у него не было, только чёрные дыры, будто их выжгли раскалённым прутом. Он увидел меня, осклабился, сверкнул парой жёлтых зубов и захохотал: "А-ха-ха-ха-ха, — заливался он. — А-ха-ха-ха-ха-ха!"

Рядом с ним сидела баба со старым шрамом от виска до челюсти — из-за него левый глаз превратился в узкую щёлочку. Она ткнула в меня корявым пальцем и забормотала на каком-то диком наречии, которого я сроду не слыхал.

Соул Мэн растянул губы в ухмылке:

— Она тебя трахнуть хочет, Мак. Так отходит, детка, что селезёнка отвалится.

А она всё бубнила и бубнила, её пожелтевшие глаза подёрнулись мутной плёнкой, пальцы метались как припадочные. Рядом старик заходился хохотом. Его высокий, безумный смех гулял эхом по туману и сырым джунглям. И тут мы все как воды в рот набрали — мурашки пробрали до самых печёнок. Всех до единого. А ведь такие ребята, как Соул Мэн и Стояк, до усрачки пугались нечасто.

Вдруг она заговорила по-английски:

— Эй, ты домой пойдёшь, Джо! Мёртвый, мёртвый, мёртвый! Везде мёртвый! Теперь ты тоже мёртвый! Мы все мёртвый! — Они со стариком тряслись и ржали как ненормальные. Потом она резко заткнулась и впилась в меня взглядом, от которого кровь заледенела в жилах. — Эй, Джо, он тебя найдёт, ага? Нгыой сан дау! Нгыой ди санг дау! Теперь ты его знаешь, ага? Ага, ты его всегда знать будешь...

Я стоял как вкопанный, мои ботинки всё глубже засасывало в эту вонючую чёрную жижу. Война словно осталась где-то в другой галактике. Я обернулся к Соул Мэну и остальным, но они все торчали бледные как поганки и беспомощные, только зенки отводили.

— Охотник за головами, — прозвучало за спиной. Это был лейтенант Джентри, разведчик. — Она про охотника за головами талдычит, Мак.

Остальные вьетнамцы пялились в землю, почему-то боясь поднять глаза. Зато безглазый старик всё заливался хохотом, а старуха не переставала тыкать в меня своим скрюченным пальцем.

— Ты его сыщешь, и он тебя сыщет, ага? — Она смачно харкнула на землю и размазала сандалией. — Ак куи ди сан дау! Нгыой сан дау! Ак куи ди сан дау! Он уже твой дух чует и поджидает тебя, Джо!

Я прикурил и зыркнул на неё исподлобья, хотя от неё и от всей этой херни у меня кишки узлом сворачивало.

— Чего она там мелет?

Губы Джентри беззвучно шевелились — разбирал слова по слогам, как его натаскивали на армейских курсах.

— Она толкует... это... про «Дьявола-Головореза». Как-то так. «Охотник за головами. Дьявол-Головорез». Совсем крыша поехала у старой ведьмы.

Я снова зыркнул на неё. Она как бешеная закивала башкой.

Я отвернулся, чувствуя, как под ложечкой сосёт, и уставился на тела северовьетнамцев, наваленных кучей как огородные пугала — руки-палки, ноги-палки, рты, застывшие в немом крике. Смердело смертью так, что ноздри жгло. Вдалеке нарастал стрёкот вертушек. Мимо протиснулся армейский фотограф, начал щёлкать дохлых врагов. Я прямо видел эти фотки, разложенные на столике какого-нибудь генерала MACV в Сайгоне. Тема для светской беседы, мать её.

Нарисовался Моралес, и психованная старуха тут же прикусила язык.

— Ты Вьетконг, да, мамаша? Ты с Вьетконгом якшалась? Много американцев на тот свет отправила?

Но она не глядела на него и не отвечала. Несколько других заверещали как резаные:

— Нет Вьетконг! Нет Вьетконг!

Я не хотел пялиться, как Моралес их прессует, но глаза сами не отлипали. Хотя на самом деле я видел только безглазого старика, который буравил меня своими пустыми глазницами, не переставая буравил. Я понимал, что он не мог меня видеть, но всё равно казалось, будто его взгляд шкуру насквозь прожигает. Аж поджилки тряслись.

Подвалил Джентри, затягиваясь сигаретой.

— Эта байка про охотника за головами — просто местная чушь собачья, Мак, — сказал он. — Я про него слыхал... вроде как людоед или монстр, который на людей охотится. Бред сивой кобылы. Но они в это верят. Они во всякую чертовщину верят — в демонов, дьяволов, призраков. Послушаешь их подольше — сам начнёшь думать, что в этой стране каждый вершок земли проклят.

Только я и без того уже в это верил.

2

В одном из переулков Сайгона притаился бар без названия — только ржавые планки напоминали о вывеске, что когда-то висела над входом. Если не знать места, нипочём не найдёшь. Хозяйничал там австралиец Финч, которого все звали просто «Вет» — от слова «ветеран». Бывший коммандос SAS и наёмник, он, казалось, прошёл через каждую заварушку со времён Второй мировой. Шрамы служили тому доказательством.

Бар был под стать своим завсегдатаям — тёмный и неприветливый. Простым солдатам, морякам и морпехам сюда ход был заказан. Это была берлога элитных подразделений, где они отсиживались между заданиями — «зелёные береты», разведчики-рекондо, «морские котики», диверсанты, головорезы из SOG, разведчики-морпехи и прочие их собратья по ремеслу. За стойкой, в компании бутылок Jim Beam, Wild Turkey и Beefeater's, красовался двадцатипятигаллонный аквариум. Он был наполовину заполнен чем-то, похожим на сморщенные сухофрукты или печёный чернослив, но на самом деле это были человеческие уши. Охотники за трофеями — следопыты, собиратели скальпов и ночные сталкеры — приносили их сюда после вылазок в джунгли. Помню, как однажды боец из отряда «зелёных беретов» опустил туда три уха с таким благоговением, будто это были святые мощи. Никто и бровью не повёл — как и молитва, это было сугубо личное дело.

Таким был этот бар.

Спецназовцы приходили сюда надраться, обкуриться, потравить байки да посравнивать татуировки и боевые шрамы. А меня пропускал внутрь суровый сержант вьетнамского спецназа LLDB с повязкой на глазу только потому, что я стал для них своим. Я неделями пропадал в лагерях «зелёных беретов» в самом пекле на севере. Ходил с четвёрками разведчиков-диверсантов в горы. Месил грязь в болотах дельты Меконга и Рунг Сат с группами «морских котиков». В последний раз, когда я был с «котиками» — а чужаков они брали редко — вьетконговский снайпер срезал моего фотографа в четырёх футах от меня. Меня окатило кровью, мозгами и костной крошкой. Один из «котиков» потом выковыривал осколки из моего лица пинцетом, приговаривая, что теперь-то я точно распрощался с невинностью. Когда я вернулся в Сайгон, страницы блокнота были заляпаны серым веществом, почерневшим как чернила. Я долго сидел, рассеянно касаясь ран на лице, словно стигматов, и пялился на эти пятна.

Финч знал меня, но каждый раз, стоило появиться на пороге, начинал привычно издеваться.

— Так-так, репортёришка пожаловал? — цедил он. — Строчишь в своей грёбаной тетрадке, чтоб весь мир твою писанину читал? Так, дружок?

— Ага, — отвечал я, отхлёбывая пиво и в который раз спрашивая себя, какого чёрта меня сюда тянет. Уж точно не атмосфера — тут смердело как в мешке для трупов с первого шага через порог. — Ага, этим и промышляю.

— Ну-ну, складно. И на какую же жёлтую газетёнку горбатишься?

— Фрилансер. «Эсквайр», «Тайм» — кто больше заплатит.